Вечер в Коноваловке. Полубородый капитан

Солнце ещё светило над городом. Стены паровозного храма, украшенные мхом, протянулись меж золотистых сосен, за которыми где-то вдалеке призывно светлела река Чусовая. Пора было возвращаться, но сын основательно уселся в черничнике. Лес щедро угощал ягодами. Я не удержался, и снова прошёл через поворотный круг…

У дороги стояла бричка, запряжённая парой лошадей. Они фыркали и прядали ушами, отмахиваясь от назойливых слепней. Засупонившись от гнуса, Спиридон сидел на козлах и мечтательно жевал травинку. Он подумывал о новом доме, который поставит в Коноваловке. Дедова изба в Копчике была старой, нижние венцы просили замены. В заводе жизнь налаживалась, била ключом. Да и Глаша намедни сказала ему, что понесла…

Я грузно влез в бричку, и она вздрогнула. Спиридон даже не оглянулся. Не зря коноваловские прозвали флегматичного конюха Тетерей. «Куды-то зараньше наметился», — подумал Тетеря и дёрнул вожжи. Тарантас тронулся с места и сгрохотал по булыжникам. Как хорошо нестись по солнечному лесу с колокольчиками! Любо-дорого!
По чину ли был выезд? Конечно, нет. Да кто в этой глухомани увидит, барствует ли Яблонский. Мне удалось проехать зайцем до его усадьбы. Не дожидаясь остановки, я спрыгнул.

Спиридон тревожно оглянулся. Бричка была пустая, лишь чёрная тень метнулась в ельник. «Мать честная!», — воскликнул Тетеря и начал истово креститься. Потом до него дошло, что в это время взбешенный Осип Самойлыч бродит у депо и не находит таки брички!
Он, верно, шабаркает тростью по рельсам: «Ужо я тебе!» Кони вихрем понеслись обратно — на Кудыкину гору…

Я вышел на берег Чусовой. Над прогретой землёй воздух колыхался, и в этом мареве расплывались в небытие улочки деревни с собаками и ребятишками, исчезали коровы на броде и крепкие, свежесрубленные дома. Осталось только голубое небо, раскинувшееся над молчаливой Рекой Теснин. Вдалеке светилось горным лугом заброшенное левобережье Копчика.

Наша палатка торчала одиноким шишем на пустынном Коноваловском берегу. Вечер сгущал краски. Жёлтые цветы у дома Яблонского казались ещё желтее. Бабенская гора вдалеке стала совсем синей. Второй день экспедиции оказался таким же безумным, как и первый.

День начался в скалистом ущелье лога на Синем камне, за Нижней Ослянкой. Мы проскочили по Дуниной горе буквально по медвежьим следам. Из сумрачного леса на кладбище вышли на залитое солнцем Копчиково Поле. Шли по берегу священной Чуоси, миновав говорливую Чувашку. Бродили у руин дома Яблонского и паровозного депо…

Теперь нас ждал заслуженный ужин. Неподалёку от палатки светились на закате древние корни лиственницы. Огонь потрескивал, пламя лизало булькающий котелок. Папа Карло натаскал дров, не хватало только Буратино.

Вместо него прилетел большой жук-усач. Даже он поинтересовался – «Что-то дают?» Кто-то, объевшись черникой, не выказывал никакого интереса и отдыхал в палатке.
А давали целое представление!

Я повидал много разных вечеров на Чусовой. Полыхающие зорьки над Илимом и закаты над гребнем горы Старухи у Романова камня навсегда врезались в память. Но Коноваловский плёс пленил моё сердце.

Солнце медленно опускалось за еловый занавес на левом берегу. Река Теснин темнела и золотилась, она бесконечно простиралась передо мной от Бабенского синегорья до Сылвицкого камня. Как не любить такой простор!

Это место явно создано для художников, и в своё время художник Денисов-Уральский наезжал в Копчик. Небо светлело и окрашивалось в нежные пастельные цвета. Вода становилась синей и прозрачной. День догорал над старой дорогой, плыл золотом по реке. Мне не хотелось, чтобы он заканчивался. Мы попали в Затерянный мир, в котором каждый миг сулил новые приключения.

Неожиданно в этом безлюдье появился один дед. Он шёл на интересной лодке с широким носом, удобным для высадки. Лихо заломлена капитанская фуражка на голове. Это был настоящий Полубородый Капитан из «Путешествия Голубой Стрелы», любимой с детства сказки Джанни Родари. Полубородый Капитан был взволнован — на берегу были индейцы. Вождь Серебряное Перо невозмутимо курил длинную трубку.

– Сто тысяч глухих китов! – так рявкнул бы морской волк у итальянского сказочника. Дед явно не ожидал увидеть поздним вечером в Коноваловке людей без лодок и катамаранов. Гость назвался Александром. Выяснилось, что на причале у Двух Сосен он по забывчивости оставил «святое» – пачку сигарет и зажигалку. Я спас Капитана, и мы разговорились. Оказалось, что он жил раньше в деревне Чизме, ниже по Чусовой.

Он рассказал нам, что ещё в детстве бывал в Коноваловке. Малышом его когда-то заманил в лодку дедушка с помощью кулька конфет и отвёз сюда, к бабке, на внука поглядеть.
«Видишь, я до сих пор из лодки не вылезаю», — сказал он мне, с наслаждением пуская клубы табачного дыма.

История Копчика и Коноваловки, бывших чусовских деревень стала темой нашего разговора. «Дом Яблонского нашли? Молодцы», — похвалил Александр. Его дед рассказывал ему, что дом Яблонского был «о пятидесяти углах», сложной архитектуры. И что дом этот разобрали и сплавили до Чусового – а вот обратно собрать никто не смог!

Зашла речь и о Ермаковских рудниках — назавтра мы собирались пройти от устья Сылвицы к Ермакову камню. Мне было интересно, ведь по Александру Шатрабаеву, на рудниках был и господский дом, и целое поселение у выработок, и пристань близ устья речки Ермаковки.

«Приукрасил Шатрабаев, не было там пристани», — горячился дед. И правда, руду на лошадях, похоже, оттуда вывозили. Дороги по берегам шли, и к Коноваловке через лес и Сылвицу дорожка была.

Полубородый Капитан рассказал нам, отчего деревню Верхняя Чизма прозвали Москвичи. Первое, что мне приходило в голову – что в 1930-х в тамошний посёлок спецпереселенцев ссылали именно из Москвы. «Ещё раньше назвали», — улыбнулся Александр.

По его словам, жили век назад в Верхней Чизме три брата. Один из них, когда довелось подержать в руке газету, узнал на фотографии Ленина. Божился, что сам видел этого невысокого лысого мужика на сплаве.

«Ленин у нас был!» – заявлял он хохотавшим землякам. «Ну да, Ленин. Тута у нас Москва на Чусовой, а мы – москвичи!» – отвечали ему. Так и пошло название Москвичи за деревушкой, где якобы вождя видели.

Дед всё же спросил – как мы сюда добрались? Я показал ему стойла наших железных лосей. И рассказал, как мы на велосипедах в 2015 году спускались в урочище речки Гаревой с вершин Новикова камня, и как Петрович вытаскивал нас оттуда на лодке. Вспоминали «музей под открытым небом» в кемпинге на Усть-Серебряной. Александр сказал, что возит Петровичу разные «древности» для музея из Серебрянки. Пообещал передать ему от нас привет.

Приготовленный ужин остыл, а мы всё говорили, и не могли наговориться. И про Копчик, и про научную экспедицию за ископаемой фауной на Сылвице. Чусовая – бесконечна!
Договорились – пора книжки самим писать. Наконец, Полубородый Капитан отчалил. Его лодка рассекала солнечные волны и направилась вниз, к Чизме.

Светило закатилось за лес, прощальным залпом вспыхнула зорька – «Поздний вечер в Сорренто». Небо просияло лазурью, а облака сиреневым одеялом накрыли темнеющий лес. Чусовая – любовь моя!

Дивные картины плыли, одна за другой, по Вечной реке. Бури и сполохи пожаров перемежались с безоблачным спокойствием. Вот уже контуры чёрного леса слились с отражением в воде в один острый треугольник. Пришла красавица Ночь.

Тень Кайгорода в Копчике

Вечерами после экспедиций было время посидеть у костра. Созерцая Реку Теснин, я продолжал думать о том, как переплелись в этом месте вогульские, русские и древние тюркские названия. Кто-то же назвал Мельничной реку на левом берегу в Копчике.

Эти длинные луга над Чусовой напомнили мне кыновский Долгий Луг. На правом берегу поле выпирало из-под Дуниной горы покатой спиной. Вогульское имя Копчика, Koptschisch biul, могло содержать указание на «спину», поле под горой. Г.Ф. Миллер находит соответствие между tschische в чусовском говоре манси и schisch в пелымском диалекте — «спина».

Хотя тюркское шишимс, чишмэ, по Матвееву, означает «ручей, ключ». Горным ключом бьёт в Копчиковом поле речка Студёновка. А в древнерусском языке шиш – островерхая куча, ворох, постройка. Шиш поймёшь. Это всего лишь догадки, ведь в целом Копчик – тюркское имя.

Кто-то назвал деревню Копчиковой под Дуниной горой так же, как были деревни Копчиковы и Кокчиковы в Кайгородском уезде. Кто-то назвал Кайгородовой деревню на Фроловом Поле под камнем Ростуном.

Энциклопедии говорят, что «с 1538 года Строгановым дозволялось во всех владеемых ими землях ставить крепости, иметь огнестрельный снаряд, пушкарей и воинов». Так появился на Чусовой Нижний Чусовской городок, на Каме – Орёл, а в верховьях Камы – легендарная крепость Кайгород. Кай-Город основан братьями Яковом и Григорием Строгановыми в 1558 году на месте древнего городища Кая, где обитали финно-угорские племена.

Защищая соляные промыслы от набегов вотяков (удмуртов), Строгановы обнесли крепость валом и палисадом — острогом с башнями на проезжей дороге. Кайгород становится в XVII веке уездным центром с Окологородным станом, волостями и погостами, в том числе – Путинским.
По Петрову указу 1708 года Кай-Город был причислен к Сибирской губернии.

Близ Кайгорода появлялись починки. Починок – от слова «начало» или «начинание». Починками называли деревни, селения, впервые основанные в глухом месте, в лесу. Строгановы решали задачу заселения вотчинных земель Чусовой. Полагаю, что при переселении строгановские крестьяне переносили прежние названия на новые, глухие чусовские места.

Читаю перепись Кайгородского уезда от 1678 года. При взгляде на имена починков среди коми-пермяцких селений находятся знакомые имена. Взять хотя бы деревню Долгий Луг в Кыну, он же марийский «кузенёр» и тёзка уткинскому Кузино.
Среди кайгородских был Починок Кузиб Долгие Полы, он же Кузин Долгие Полы (Ыб/иб – поле, деревня на языке коми). Была там и деревня Лозиб «на речке на Кыму«.

Подобно деревням Гаревой и Гаревал-павыл (Бабенки), в кайгородском уезде была «деревня Гарь на речке на Мелниченке». Вот и Мельничная речка проявилась! Там же, в Кайгороде стояла деревня Ошкаева (Медвежья) «на речке на Мелнишной, а в ней двор Ивашка Гаврилов сын 29 лет от роду, прозвище Пермитенин».

Левобережные поля деревни Копчик, которые находятся перед устьем речки Мельничной на Чусовой, разрезает Афонин лог. Копчики, они же Кокчики – записаны фамилией в кайгородском починке Чеякуш-на-ручью: «Двор Сенка Микитин сын Кокчиков с племянником Ивашком… Афонасьевы дети Кокчиковы».

Тамошний Афоня носил имя рода Кокчикова, а Якушко дал название многим селениям с названиям Чеякуш (чей – Якушки). Вот Чеякуши с камских берегов: починок «Чеякуш на диком лугу» да деревня «Чеякуш на ключе», и починок «Чеякуш на ручью». Там, среди вятских, я нашёл и свою фамилию!

Жил да был Мишка Латышев в деревне «Чеякуш на враге». По переписи 1678 года, там числились:
«Двор Якушка (39 л.) Павлов сын Кузмин…
Двор вдова бобылка Аринка Гавриловская жена Пашкова …
Двор бобыль Мишка Семенов сын Латышев».

Кто мы? Откуда мы?
Мы — уральские люди, одновременно коми-пермяки и манси, чуваши и марийцы, русские и булгары, удмурты и мишари.
Мы те, кто оказался на Реке Теснин с Прикамья и Поволжья, из глубин русского Севера и Сибири.
Мы из тех, кто когда-то шёл вдоль Каменного Пояса по священной Чуоси – искать свободы и лучшей жизни.

Предыдущие рассказы из серии «Затерянные миры»:

1. Тень вогульского пня. Дорога в Копчик

2. Первозданный Копчик. Чусовские вогулы

3. Грань красоты. Деревня по имени Копчик

4. Коноваловский плёс. Река Чувашка

5. От блеска к забвению. Дом Яблонского

6. Поворотный круг

7. Веер для пароходов. Депо в Коноваловке