Свеженький береговой ветерок неспешно взбирался по мраморной лестнице, мимоходом кружа сухие листья на ступенях, и плавно струился между широченных лап высоких тёмно-зелёных елей, попутно перебирая тоненькие иголки-струны. И они, взлелеянные лёгким полуденным бризом, отзывались чуть-чуть слышным звоном.
После музейной тишины и заметливого ощущения безвозвратности минувшего, навеянного диорамой древней баталии, этот прибрежный лес, эта лестница, нисходящая к камским просторам, показались мне земным раем. Я остановился на верхней ступеньке и с наслаждением принялся вдыхать прохладный воздух, напоённый речной влагой и терпким запахом хвои. Надышавшись вдоволь, я спустился к мраморному парапету, ограждавшему нижнюю ступеньку лестницы от напора хлопотливых волн, и засмотрелся на бескрайнюю водную гладь и далёкий гористый берег, поросший лесом.
Резкий порыв ветра и брызги высокой волны, разбившейся вдребезги о мраморный парапет, прервали восторженное созерцание уральских красот. Я инстинктивно зажмурился, а когда открыл глаза — увидел исполинскую воронку, опускающуюся из тёмно-фиолетового облака, схожего с плывущим по небу дирижаблем. Воронка, достигнув бархатистым хоботком Камы, с оглушительным хлюпаньем начала втягивать в облако-дирижабль речную воду. С невероятной быстротой оно принялось расти и менять цвет. Став ультрамариновым, переполненное жидкостью чудовище внезапно лопнуло, разбрызгивая мельчайшие дождинки-капелюшечки, в которых мгновенно народилась ярчайшая семицветная радуга.
— Вот это да! — вырвался у меня невольный возглас. — Корабль инопланетян разнесло на молекулы!
— Ничего подобного, сударь. Вы изволили лицезреть, как зарождался и прекратил существование смерч — обычное в здешней местности явление природы, — возразил мне некто скрипучим голосом.
Вжав от неожиданности голову в плечи, я повернулся и обомлел. В двух шагах позади меня стояла весьма странного вида старушка — божий одуванчик. Её одеяние из белого полотна, больше похожее на саван, чем на сарафан, было расшито по вороту и рукавам цветными нитками. Кукольное личико, покрытое сеточкой старческих морщинок, оживлял весьма искусный макияж, а седую голову украшала алая ленточка, повязанная на старинный русский манер.
— Простите, но торнадо в предгорьях Рифея — нонсенс. Я понимаю, где-нибудь в Аризоне, но только не в Осе!
— Ваше столь невежественное суждение просто поразительно. И, что обидно, оно передаётся из поколения в поколение, хотя он очень доходчиво растолковал сущность сего природного явления. Увы, но ему не поверили тогда и, к великому моему сожалению, продолжают не верить в конце двадцатого тысячелетия.
— Кому ему?
— Берингу, кому же ещё!
— Позвольте, почтеннейшая бабушка, но командор Витус Беринг был знаменитым мореплавателем. Причём же тут заурядный смерч?
— А притом, сударь. Великий командор, направляясь в экспедицию на Камчатку, изволил гостить в Осе три месяца, дожидаясь санного пути по Сибирскому тракту. А пока дожидался, сделал одно из своих, мало кому известных географических открытий. Чтобы вы, сокол мой ясноокий, не сомневались, расскажу всё по порядку, только извольте запастись толикой терпения, — предупредила странная старушка.
В стародавнее время к северу и западу от гористого увала, над которым возвышалась крепость Оса, простиралась необозримая пойма. В весеннее половодье её заливали воды Камы, Тулвы, Осинки и Ершовки, а летом покрывали диковинные, в человеческий рост, травы. И только на песчаной косе, делящей пойму надвое и прозванной в народе Змеиным охвостьем, не росло ни былинки. А не росло оттого, что над косой этой летал средь лета, в самый жаркий полдень, Змий Камский. Летит, воем воет, а вкруг него — клубы пылищи и травы-муравы с корнями вырванной. Летит — беда! Лодки с народишком в Каме топит, детушек малых да скот мелкий уносит, а куда неведомо…
Припожаловал в Осу командор со своими товарищами. Дал купчишкам и разному приказному люду наказы про то, как экспедицию в зимнюю дорогу снаряжать, а сам принялся по округе разгуливать, особенно в заливных лугах. День-деньской там пропадал, в стёклышки чудные на звёзды и луну глядел, шнурком косу песчаную вдоль и поперёк замерял да в особую книжечку перламутровым карандашиком что-то записывал. Тут, откуда ни возьмись, Змий-то и налетел…
Возвратился командор на постоялый двор купца Зосимы Бутакова ни жив ни мёртв. Пухлые щёки бледные, синие глаза огнём горят, на голове треуголки нет, парик на бок съехал, лосины чернозёмом измазаны, а кафтан жёлтою пылью покрыт. Набежали приказные, купцы пришли, сам воевода припожаловал. Стали они командора обихаживать. Кто чином мельче грязь с ботфортов рукавами стирают, купцы кафтан за фалды трясут, а воевода парик на маковке поправляет и подобострастно спрашивает: «Не ушибся ли, ваше сиятельство? Не подать ли вашему сиятельству перцовки с солёным огурчиком?» А командор к народу то спиной, то грудью поворачивается да похохатывает: «Экие вы, недотёпы криворукие, пылищу с барского платья толком стряхнуть не приучены, а ещё сани ладить подрядились. Прочь с глаз моих». Тут поднёс воевода командору чарку перцовой водки и говорит: «Ты, ваше сиятельство, в нас ничуть не сомневайся. Кафтан вашему сиятельству купчишки новый изладят, а русалок камских мы переловим и на Казань в железах доставим!» Командор пуще прежнего хохочет: «Какие русалки? Что мелешь, благородие? Налетел на меня обычный смерч, а девы с хвостами рыбьими тут ни при чём!» Побледнел воевода, затрясся весь от страха и повалился на колени. За ним купцы и приказные в пыль бухнулись. «Не вели казнить, ваше сиятельство, — блеет воевода. — Без злого умыслу мы про Змия Камского не донесли. Думали, угомонился, а он вдругорядь полетел!» Крестится истово воевода, земные поклоны кладёт да тишком на командора поглядывает и кумекает: быть грозе или пронесёт? Пронесло. Ухватил его командор за перевязь и говорит ласково: «Вставай, твоё благородие, вставай, сударик, и поведай люду честному правду про змия речного». Встал воевода с колен, подтянул ботфорты, поправил перевязь, приложил два пальца к треуголке и бодренько рапортует: «Ваше сиятельство, говорят, змей сей поганый объявился после взятия войском царским басурманской Казани. Прилетает он из-за Камы каждый год. Лодки с народишком топит, детей малых да скот мелкий уносит, а куда — неведомо!» Посмотрел командор на купцов да приказных строго, простёр правую руку в сторону Камы и отрубил сердито: «К нежити сие явление природы никакого отношения не имеет. Ось тут географическая, потому как место редкостное: у горы Медной три реки в четвёртую впадают. Вокруг кручи да увалы высоченные, меж ними пойма необъятная. Холодный воздух вниз спускается, словно в воронке кружится. Сила в явлении сём необузданная. И родить, и погубить может!» Поскребли тороватые купчины потылицы, пожали плечами приказные, похмыкали в окладистые бороды посадские мужики и ушли восвояси. Не поверили они командору, а я поверила…
— Но, позвольте, ведь Беринг жил в начале восемнадцатого века!
— Сударь, вы совершенно правы. Я разговаривала с ним, как с вами.
— Извините, но общеизвестно: человеку жить два века не дано!
Подняв глаза на собеседницу, я остолбенел. Вместо старушки «божьего одуванчика» у мраморного парапета стояла румяная девушка в роскошном сарафане с ниспадающей до пояса иссиня-чёрной косой, перехваченной алой ленточкой.
— «Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша», — продекламировал я строчку из известного стишка.
— Сударь, — услышал я скрипучий голос, — перед вами не персонаж фильма ужасов, а объективная реальность! Желаете удостовериться?
Я хмыкнул и пожал плечами. Бабушка-девица, не обратив внимания на мои ужимки, продолжила прерванный рассказ.
— А ещё в лето тысяча семьсот, дай Бог памяти, семьдесят четвёртого года гостил у нас царь-батюшка Пётр Фёдорович. Как сейчас помню, на гнедом жеребце въехал его величество на базарную площадь…
— Царь-то откуда взялся? В тот год императрица Екатерина Великая Русью правила!
— Экий вы бестолковый. То был наш царь, народный, по прозванию Емельян Иванович Пугачёв… — доходчиво пояснила старушка-молодушка.
Как сейчас вижу: над Осой тучи синие-пресиние, дождик моросит, а он, в распрекрасном кафтане да папахе меховой, да при сабле преогромной, на коне гнедом восседает и на город глядит. Тут открылись ворота крепостные, вышел навстречу протопоп Панфил с иконой Успения Божьей Матери, а за ним — майор Скрипицын в мундире парадном. Поцеловал царь-батюшка икону священную, принял от начальника гарнизона шпагу, отломил остриё и вернул майору. Те за милость царскую облобызали полу его кафтана и на колени встали. Приподнялся царь в стременах и повелеть изволил: «Быть тебе, протопоп, архиереем, а тебе, майор, — полковником!»
Запели серебром колокола Успенского храма, сняли мужики шапки и встали на колени: признали императора Петра Фёдоровича!
Великое войско царёво расположилось табором на берегу мелководной Ершовки. Средь множества яицких кибиток, задравших к небесам оглобли крестьянских телег с сеном и провиантом возвышался императорский шатёр малинового бархата. Его маковку украшал не двуглавый орёл, не казачий бунчук, а пожелтевший от времени конский череп, исклёванный вороньём. В шатре на пуховой перине в пунцовой рубахе, перехваченной витым пояском с позолотою, в мягких козловых сапогах возлежал сам Емельян Иванович. Опёршись спиною на подушку, император отхлёбывал из серебряного кубка заморское вино, разглаживал пятернёй с чёрными полосками под длинными ногтями окладистую бороду и сонно слушал советы атамана Белобородова: «Надобно тебе, батюшка Емельян Иванович, идти далее на городок Кунгур. Там заводскими умельцами дюжина пушек отлита, порох да ядра припасены и войску прибыток людской!» «Нет, — возражал царь-надёжа, — на Кунгур Юлай с войском выступит. Мы же пойдём на Казань, навстречу разлюбезной царице Катерине…»
Вдруг за Осинкой-рекой сверкнуло, жахнуло, и калёное пушечное ядро, воя и стеная, ударило в конский череп над шатром императора. «Измена!» — завопил царский ординарец Ермолка, пытаясь сбить пламя с раззолоченного кафтана.
Емельян Иванович отшвырнул серебряный кубок и выскочил из шатра. Пред ним упало раскалённое ядро, кружащееся и шипящее. Он наступил на него ногой, обутой в красный сапог, простёр руку и повелел: «Крепость спалить. Войску идти на Казань!» Оса выгорела дотла. Наутро со звонницы Успенского храма сорвался колокол и, ударившись оземь, издал последний предсмертный стон…
Вечером привёл Ермолка в царёв шатёр мужиков, которые переправой ведают. Вперил в них чёрные очи Пугачёв, распушил бороду пуще прежнего и велел говорить по совести, в котором месте Каму ловчее перейти. А те перепугались, но виду не показывают и молвят степенно: «Дорога известная — Змеиное охвостье — на Каму ведёт, а воды в ней корове по вымя: засуха ноне, неурожай!»
Я в ту пору поросёнка жареного подавала и всё слышала. Поклонилась Емельяну Ивановичу в ноженьки и держу речь такую. Не ходи-де, царь-батюшка, той косою. Смерч по ней из-за Камы прилетает, явление такое природное. Бед разных натворить может и переправу нарушить. Посмотрел на меня атаман Белобородов сердито и попросил Пугачёва бабьим сказкам не верить.
Наутро пошёл Емельян Иванович всем войском на переправу. Только первые лодки достигли камской стремнины — налетел смерч и все потопил. У царя папаха и сабля пропали, да пунцовая рубаха оказалась в клочья изодрана. А ещё сказывали, что Ермолку ездовым в обоз царский услали, а мужиков тех, которые про переправу солгали, достойно высекли.
Вдругорядь слух прошёл, будто бы закручинился наш царь, чуть ли не топиться с горя надумал. И верно: встретила я его, горемычного, на берегу Белой, когда бельё мыла. Подошёл он тихонько и ласково спрашивает: «Кто ты, красна девица?» Отвечаю ему с поклоном, что-де я вдовица, все дела на речке переделала, теперь до дому поспешаю. А он: «Погодь, красавица, что-то личико мне твоё памятно, а чем — не припомню и как звать-величать позабыл». Дарьей, говорю, меня прозывают, а по-деревенски — Дарёнкой. «А поведай-ка мне, Дарёнка, не ты ли вечор царёву войску беду накликала?» — вопросил он грозно. Опустила я взор долу и молвила, что надувать не смею, я, мол, предрекла. А коли лепечу, грешна — казни! Смерть лютую приму, милости твоей царской просить не стану, ибо житьё вдовье постыло, всякий встречный обидеть норовит. Сказала и залилась горючими слезами, да такими горькими, что и у царя от жалости в глазах слезинки выступили…
«Довольно, девица красавица, мокроту-то разводить, — проговорил он задушевно. — Не казнить желаю, а помышляю про змия-ворога поганого всё до тонкости вызнать. Поведай, Дарёнушка, про чудо-юдо, но, чур, без утайки!» Нет, говорю, змия никакого. То небылица. «Да ну! — удивлённо воскликнул Емельян Иванович. — Я видел чудище преогромное, лохматое-прелохматое, зелёное-презелёное. Слышал, стенало оно голосом загробным. Сам от змия пострадал ни за что, ни про что!» То не змий, а смерч. Говорил учёный человек, будто происходит он от того, что у горы Медной три реки в четвёртую вливаются. Приметы называл особливые, смерч предвещающие. Хоть и мала я была, но всё до тонкостей запомнила: где звезде красной с луной жёлтой на небосклоне сиять, скольким дождичкам за лето пролиться…
Старушенция оборвала своё чудное повествование и обратилась ко мне со страннейшим вопросом:
— Знаете ли вы, почему в наши дни смерч утратил свою былую мощь и выродился в безобидный дождик, который только что пролился?
— Что-то догадка на ум нейдёт, — ответил я смущённо.
— Да потому, сударь, что Камское водохранилище целиком поглотило заливные луга, а с ними и Змеиное охвостье. А посему смерч, лишённый проторённого пути, потерял свою волшебную силу! — гордо сообщила мне старушенция.
— Вы совершили колоссальное открытие! — воскликнул я.
— И не только, — ответила мне девушка-оборотень. — Когда-то оно имело для меня несколько другое, скажем, судьбоносное значение…
Дождевая туча растаяла без следа, ветер угомонился, а волны Камского моря принялись лениво набегать и также неспешно разбиваться о мраморный парапет. Пушистые ветви елей перестали раскачиваться. Вокруг разлился терпкий аромат болиголова, доносимый бризом с прибрежного луга.
Откуда-то издали донёсся знакомый скрипучий голос:
— Так вот, смекнула я, что царь-батюшка какую-то думу думает, потому что одной дланью по затылку скребёт, а другой — смоляную бороду ерошит. И не понять, то ли поверил мне, то ли нет. Всё-таки баба сказывала: набрехала — недорого взяла! «Чую я, Дарёнушка, что ведомо тебе место потайное, в коем змий хоронится», — вдруг промолвил Емельян Иванович с хитринкой. Нет, говорю, царь-батюшка у природного явления потайного логова! «Значит, летает чудо-юдо только над Змеиным охвостьем и нигде более? Так ли я тебя понял, моя голубушка?» Верно, говорю, царь-батюшка. «Может, ты про брод через Каму слыхивала?» — спросил Емельян Иванович, беря меня за руку. Есть, говорю, такое место. За поворотом реки, на правом берегу стоит заводик Рождественский. В том месте смерч никто не видывал. Однако путь туда не ближний. Всё тайгой, кручами горными да буераками глубокими-преглубокими. Бежит там Кама-матушка смирнёшенько. Испокон веку супротив того заводика переправа потайная. Войско твоё царское Каму перейдёт — стремена не замочит! Посмотрел мне в глаза Емельян Иванович ласково-ласково и промолвил: «Спасибо тебе, Дарёнушка. За откровенность твою да красу дивную обласкаю тебя и награжу по-царски…»
Через три дня переправилось войско через Каму и двинулось на Казань. Не обманул меня царь-батюшка, наградил. За красу девичью — лаской, а за совет — алой ленточкой: других драгоценностей при нём не было…
Радужный мост, перекинутый между речными берегами, побледнел, и по воде вновь побежали высокие волны. Одна из них ударилась о парапет и окатила меня брызгами холодной воды. Поспешно протерев стекла очков и водрузив их на положенное место, я повернулся, чтобы в очередной раз возразить странной девушке-старушке, но рядом никого не было. Остался только терпкий запах лесных трав, только свежий ветер, напоённый влагой, шевелящий жёлтые листья на ступенях лестницы, только певучая музыка столетних елей — свидетелей минувшей встречи.
Докурив сигарету, я поднялся по мраморной лестнице и вошёл под своды краеведческого музея. Миновав несколько залов, я остановился пред великолепной диорамой «Взятие Пугачёвым крепости Оса» и принялся пристально разглядывать персонажи, изображённые на обширном полотне. Предчувствие меня не обмануло: поодаль от гнедого коня, на котором восседал царь-самозванец, стояла девушка в простом русском сарафане с алой ленточкой вкруг головы.
© Валерий Завирохин, 2016. ISBN 978-5-94691-864-0
