Я задремал в автобусе Екатеринбург-Билимбай, потому что не спал до этого ночь, и проснулся от какой-то боли. Сквозь сон подумал, что живот (вроде нет), голова тоже не болела.
Из динамиков звучали документальные свидетельства семей репрессированных в тридцатые. Оказалось, боль шла от них. Поняв это, я уже не смог уснуть до самого Билимбая.
Это было невозможно слушать и никуда было не деться – автобус едет, двери закрыты. Сколько еще ехать – неизвестно.
12 километр
Мы сделали остановку на двенадцатом километре. Здесь находится мемориал жертвам политических репрессий, стоит «Маска скорби» архитектора Неизвестного и погребены почти 21 тысяча человек.
Я сравнивал свои чувства с прогулками возле/по Пискаревскому кладбищу. Там тоже, конечно, тяжело, но там чувствуешь благодарность, чувствуешь, что вот это мирное небо и твоя жизнь – благодаря им. Чувствуешь гордость, не знаю, может, из-за пропаганды, но все-таки Ленинград выстоял, пережил. В этом есть утверждение жизни все-таки.
На двенадцатом километре было иначе. Мне казалось, что в меня вставили чугунную полость, и от низа живота до плеч я не чувствую ничего, кроме самого холодного холода и ужасной пустоты, а в самом низу этой полости что-то лениво вибрирует, тоскливо и бесконечно, как будто я буду это чувствовать, даже если прямо сейчас умру.
Вот здесь их сортировали. Вот здесь подводили к яме. Вот, на холмах с тысячами погребенных тел имена. Имен так много и работать здесь так непросто, что алфавитный порядок нарушен. Новые имена до сих пор добавляются, а провести эксгумацию и установить, кто где лежит – не разрешено.
Говорят, есть один старик. Он никогда не знал, где был похоронен его отец, но он чувствует теплоту совсем на другой стороне мемориала, а потому обижается, что имя отца написали не с того края. На самом деле, он никогда не узнает, где похоронен его отец.
Дальше был снова автобус и новые свидетельства. Я читал их и после, когда мы добрались до места и начали работать. Открываешь книгу, начинаешь читать. Первая реакция – закрыть и отложить. Многие мои сограждане поступают именно так, вернее, даже не открывают этих книг. Может, как и я раньше, просто не знают о них?
Что писали люди из лагерей?
Что у них все хорошо. Что органы обязательно во всем разберутся. Что любят родных и очень скучают. Отцы посылают написанные по памяти переводы зарубежных текстов своим детям. Наказывают старшим заботиться о маме и о младших. Среди этих писем нет прощальных, потому что все надеялись вернуться. И все те, письма которых я читал – были расстреляны.
Я думал, а почему в Питере нет такого мемориала? Вот есть Пискаревское, и нас так часто туда водили (школа была недалеко). Показывали, рассказывали. Про героев. Про победу. А про это – почему не рассказывали?
У нас на Левашовской пустоши захоронено 45 тысяч расстрелянных. Об этом я узнал на днях, прожив 30 лет в этом городе в этой стране.
Но все эти письма, десятки тысяч имен и холмики в лесу – это не самое страшное.
Самое страшное – осознавать, что ничего не поменялось.
Сегодня
Часто слышу сравнения с 37 годом, такая же сейчас ситуация или другая.
Но если говорить про репрессии, то нечего и не с чем сравнивать. Мы просто не живем в другое время. Я знаю, что это звучит дико, но я собственными глазами видел документы тех лет, а про происходящее сегодня мы все отлично знаем по репостам.
Пытки.
Фейковые суды.
Фейковые протоколы.
Безнаказанность силовиков.
Показательные шоу-обыски.
Давление.
Отношение к узнику как к неодушевленному предмету.
Осквернение имени, памяти человека.
Разнарядки на аресты.
НКВД только поменял название, стал хитрее и осмотрительнее, но в стенах этих нечеловеческих грязных зданий время остановилось.
Общество «Мемориал», усилиями которого во многом в начале девяностых началась кошмарно травматичная работа по признанию, по сохранению памяти, сегодня объявлено иностранным агентом, его деятельность ограничена. Один из региональных руководителей, историк Юрий Дмитриев, находится в СИЗО, ведется следствие по супер запутанному позорному делу.
Мы очень много слышим про Великую победу.
Почему мы ничего не знаем про Большой террор?
Я иногда думаю про себя, господи, ну почему мы такие убогие.
- Мы говорим «откроем сумочку», «подождать» вместо «откройте, пожалуйста, сумку» или «подождите, пожалуйста».
- Мы стараемся не высовываться.
- Нам трудно сказать: «да, я не прав, прости».
- Простить нам тоже трудно.
- Мы сходу делаем выводы и судим.
- Мы говорим «че ты как баба» и делаем жизнь ненормативных людей невыносимой.
- О, как нам нравится учить друг друга.
- Как мы грубы и высокомерны по отношению к детям.
- Которые вырастают и начинают мстить.
- Как мы боимся собственную полицию и чиновников.
- Как мы ценим стабильность – «заповедник для тупиц».
Может быть, просто самых лучших и добрых из нас уничтожили?
Мы те, кто остались, кто смог спрятаться, обмануть, выслужиться, сбежать. Мы теперь больше ничего не умеем.
Есть ли другие? Ну, да. Их судят по выдуманным делам. Кого-то можно встретить в Нью-Йорке, Амстердаме, Париже и Берлине, потому что здесь они не могут. А кто-то, конечно, живет и в России. «Трудится на благо народа», как было написано на первой странице одной из книг про концлагеря и расстрелы.
Как добраться?
Автор текста и фотографий: Иван Куркин
Читать по теме
Под Екатеринбургом нашли новые места захоронений репрессированных
Репрессии одной семьи: Златопольские
Репрессии одной семьи: история репрессий семьи Таракановых
