Андрей Васильевич Елецкий

Признаюсь, меня предупреждали: экстраверт, можешь даже вопросов не задавать, сам всё расскажет. Он и начал с того, что искусство для художника — шаг из вечности в обыденную жизнь. А для зрителя — наоборот: из обыденной жизни в вечность. То ли парадокс, то ли мудрость великая. То ли не менее великая самоуверенность. Хотя и слово «художник» имеет здесь, как я понимаю, широкое трактование. Ведь Андрей Елецкий столько же художник, сколько и музыкант. Причём в музыку погружён с детства, а живописью занялся в 37-летнем возрасте. Зато преуспел. Член Творческого союза художников, Елецкий стал обладателем почётного диплома «За выдающийся вклад в современное русское искусство». А работы его выставляются в музеях, галереях, частных коллекциях 25 стран. Есть они и в Русском музее.

Досье:

Родился в 1952 году в Ревде. Учился в Свердловском музыкальном училище имени Чайковского и Уральской государственной консерватории имени Мусоргского. Как композитор и исполнитель выпустил шесть музыкальных альбомов. Живописью занимается с 1985 года.

Член Творческого союза художников и графиков «ЮНЕСКО», который просит не путать с Союзом художников России. Принимал участие во многих музыкальных фестивалях, конкурсах и концертах, а также художественных вернисажах в России и за рубежом. Его работы можно встретить в полутора сотнях частных и государственных коллекций 25 стран мира. В том числе в США, Германии, Франции, Англии, Испании и, конечно, России. Имя Андрея Елецкого — среди 120 героев книги «Просветители Екатеринбурга».

— Ну да, меня часто ругают, что веду себя как ребёнок. Наивно. Советуют хитрить. А когда пытаюсь объяснить, что враньё тут же отразится на результатах творчества, отступают: «Нет-нет, тогда не надо!» В жизни всё немного странно и не обязательно справедливо. Вот Вивальди знают все. А Альбинони Томазо — единицы. С моей точки зрения, второй куда круче. Какая-нибудь Глюкоза у нас имеет больше поклонников, чем художник Брусиловский. Когда Лист в сопровождении своего коллеги музыканта-импровизатора Гильёна Матье впервые приехал в Россию, аристократические барышни в полном недоумении твердили, что он «порет галиматью». На самом деле, девушки просто никогда не слышали импровизации. Если балерина до двадцати лет прожила в деревне и занималась в клубе, она уже не выйдет на сцену Большого театра. И блестящим музыкантом ни с того ни с сего в зрелом возрасте не стать. Для художника же и писателя возрастных ограничений нет. Мы счастливей.

— А начинали как музыкант. Консерваторию закончили. В детстве вас заставляли музыкой заниматься?

— Ой, били даже. Это просто трагедия была. Я отлынивал, как мог. Папа у нас — почётный гражданин Ревды. Баянист, лауреат конкурсов. Учебники писал. Это его идея была из меня, сестры и племянника создать ансамбль. Вместе у нас получился квартет. И как папуасики мы постоянно оказывались в центре внимания. А что… Бизе играли, Чайковского, скрипичного Сарасате… Даже Баха пытались. Представляете, выходили на сцену детки, выносили специальные подставочки… Но беда ведь: вроде вундеркинды, но совсем даже не вундеркинды. Хорошо выученные медвежата. Техника отработанная, пальчики бегают быстро. А душа молчит. Не могли мы прочувствовать то, что играли, хотя бы в силу возрастных особенностей. Историю про Эллу Фицджеральд знаете? Девочку, берущую пять октав, захотел послушать великий Тосканини. А она петь при нём отказалась. Умненькая, сразу поняла — петь про любовь, любви не испытав, глупо.

— Про вас говорят — «человек-оркестр». Играете на всех музыкальных инструментах. А есть любимый?

— На самом деле, играю, но не на всех. На саксофоне пытался научиться. Даже уроки брал. Но, понимаете, там надо сначала нажать все клавиши, а потом, дунув, часть отпустить. По такому принципу любая дудочка устроена. А на фортепиано, на баяне всё наоборот. Очень трудно перестроиться. Хотя из синтезатора я умею извлекать звуки не хуже саксофонных. Так что иллюзия полная. Любимый же инструмент — виолончель.

— Мою биографию, конечно, слегка прилизали. А небезгрешен. Пил сильно. Казалось: выпью и заиграю. Так заиграю, что все ахнут. Допился до того, что стакан уже поднять не мог — руки тряслись. На самое дно опустился. Но это образ был участника рок-группы — вино, свитер, длинные волосы… Хорошо, что в какой-то момент понял: всё, дальше нельзя. Сам пришёл в ЛТП (помните, были такие лечебно-профилактические учреждения, где лечили от пьянства). Принимать, правда, не хотели. Преступлений-то не совершал, а надо было хоть стукнуть кого-нибудь, что ли, для чистоты жанра. Потом выяснили, что играю на баяне. Смилостивились — взяли. Через месяц дали ключи от спортзала, чтоб заниматься мог. А я уже рисовал к тому времени немножко. В общем, когда выписался, заглянул к батюшке знакомому — что дальше-то делать? И картины показал. А он мне в ответ: «Был недавно в Москве, на Крымском валу, там художники выставляются. Так вот, у тебя в тысячу раз лучше». Я собрался и махнул в Москву. Попутчикам же в поезде рассказал, что обязательно стану великим художником.

— И что Москва?

— Вы ж понимаете, меня там ждали… (улыбается). Увидел объявление — требуются посудомойщики в ресторан «Прага». «Прага» так «Прага». Устроился. Общежитие дали. Руки, естественно, в волдырях, но ничего. А потом один меценат услышал случайно мой разговор с поваром-узбеком о живописи. «Ты, — спросил он меня, — кто?» И через месяц уже организовал мою выставку. Я, вообще-то, из тех, кому здорово везёт. Даже теорию придумал. Вот есть люди — работают, работают, но успеха не добиваются. Есть другие — не слишком трудолюбивые, но везунчики. Есть третьи — и работают, и всё у них складывается. Главное — оказаться в нужное время в нужном месте. Мне многое приходит легко. Но легко и уходит. Такая игра. Ощущения крутизны нет. Художники нужны всякие — фартовые, нефартовые. Места хватит каждому.

— А до Москвы выставки были?

— В Ревде. Я там на полу ГПТУ раскладывал холст размером два метра на три, разливал краски, бросал палки, поджигал их. Так, методик не знал, фантазировал… Впрочем, вместо холста использовалась мешковина. Про специальный грунт я тогда понятия не имел. Грунтовал зубной пастой. Что-то, наверное, получалось, потому что в конце концов во Дворце культуры открылась моя выставка.

— А я слышала, что один человек купил тогда все ваши работы, штук шестьдесят. Это что за история?

— Представляете, я ещё не знал, что живописью можно зарабатывать. Занимался этим совсем не ради денег. А тут зашёл на выставку человек. Такой… в чёрной шляпе, с длинным красным шарфом. Сказал, что всё покупает… Сначала я растерялся. Это же всё равно, что расстаться с детьми. Потом убить его хотел. Потом мы подружились. А та история обернулась шубой для жены, видиком, телевизором и музыкальным центром.

— Вы много ездите. Какая страна оказалась особенно по сердцу?

— Во Франции жить интересно. В любую художественную мастерскую можно зайти. И примут, и покажут, и расскажут. Нашёл там городок Фонтен-де-Воклюс, место, где Петрарка влюбился в Лауру. Вместо улиц канальчики, трамваи ходят. Живут почему-то одни англичане и цикады. Я бы тоже там жил.

— У вас есть и пейзажи, и портреты, и натюрморты, и жанровые сценки. А сами вы что предпочитаете?

— Ну как ответить? Я, к примеру, музыкантом себя не считаю. Просто вхожу в форму и начинаю импровизировать. Играю кого-то. В живописи происходит нечто подобное. Знаток, может быть, разглядит в моих работах Пикассо, Модильяни, Шагала, других художников, но у них таких сюжетов нет. Это моё. И мазок всегда мой. А дальше тоже, как в музыке. Могу блестяще сыграть какую-то композицию. Но повторить уже не получится. Льщу, однако, себя надеждой, что я узнаваем. И хотя написал семь тысяч картин, лучшее, полагаю, пока впереди. А рисовать предпочитаю море, воду, лодки на воде… Говорят, это получается особенно хорошо.

— Свои выставки вы открываете под музыку?

— Раз в месяц провожу «Елецкий-экшен». Выхожу в фартуке под музыку, а главное — на глазах публики за две минуты рисую картину. Если честно, это, естественно, обыкновенный цирковой номер. Трюк. Но публике нравится. А мне нравится придумывать истории к своим работам. Рассказывать эти истории. Люди проникаются, влюбляются в картину. Но откуда и что в работе берётся, не знаю. Это, пожалуй, главная загадка творчества. А ещё — просто мистика — рядом с моими работами всё вокруг выглядит серым. Мои картины словно убивают цветом. Приходилось даже выслушивать обвинения: дескать, пользуюсь специальными красками и технологиями. На самом деле, ничего подобного. Видимо, прав Брусиловский, заметивший однажды: Елецкий любит краски, а краски любят Елецкого.

— А какими красками вы пользуетесь?

— Обычными детскими. Но бывает, что и дорогие приходится покупать. Сочные импортные. Иной раз на них уходит больше денег, чем потом дадут за картину. Но… что делать? Охота пуще неволи. Выбирать, где что требуется, научился с опытом. И какие-то секреты есть. Не могут не быть. Художник берёт холст и приступает к работе. А я этот холст почему-то глажу левой рукой минут пятнадцать. Почему? Даже объяснить не могу, будто молюсь. Или возбуждаю взаимную любовь, согреваю своим теплом. Узнал, кстати, что Шагал тоже так начинал. И даже не пятнадцать минут тратил на священнодействие, а целый час. А ещё я использую непривычные сочетания цветов — розовый с серым, голубой с ярко-жёлтым. Тем самым нарушаю каноны. Зато даже мрачноватые уральские пейзажи получаются у меня тёплыми. Южными. Ну и, раз уж начал раскрывать тайны, однажды поглаживаниями нагрел холст до 41 градуса. Потом человек, его приобрётший, жаловался — голова болит, если долго смотреть.

— Я вам тоже открою тайну. Говорят, вы фантазёр и мистификатор. Никогда не знаешь в разговоре, где заканчивается правда и начинается вымысел.

— Признаться, пользовался подобными приёмами в общении с женским полом. Был, положа руку на сердце, профессиональным бабником. Если женщина очень хороша собой, старался сказать ей какую-нибудь гадость. И наоборот. Заводит, между прочим. Хоть и не особенно красиво. Но я даю людям то, что им надо. Ведь в большинстве своём мы желаем обманываться. И быть обманутыми.

— В истории Руси имеется воевода, князь из рода Рюриковичей, полный ваш тёзка, те же имя и фамилия. Отношение к вам имеет?

— Глупо было бы не воспользоваться таким совпадением. Так что в дворянском собрании состою. Но вряд ли я потомок. Полностью моя фамилия звучит так — Елецкий-Черниговский-Успенский. У предков было даже право на русский престол, потом утраченное. Род наш угасший. Сохранился лишь по женской линии. Но дед был героем Первой мировой войны. Бабушка всю жизнь преданно хранила его золотой погон. Я их, деда и бабушку, помню. Достойные люди.

— Чем вас привлекают библейские сюжеты?

— У меня их тысячи. Люблю читать религиозные книги. При советской власти старался не пропускать службы в храме. Старые разрушенные церкви люблю — ну, такие, поросшие берёзками. Тяготею к этой теме. Так бывает. Вот целый год после смерти дочери рисовал только похороны. Потом немного отболело, и опять пошла светлая живопись. Жизнь-то продолжается. Да и заигрывать с этими силами нельзя — плохо закончится. Секрет в том, что не мы смотрим в картину — картина смотрит в нас. А через Библию идёт познание. Вряд ли нас ждёт последующая жизнь. Но вести себя надо так, будто у тебя умер ребёнок. Это не я, Лев Толстой сказал. Нельзя у Бога ничего просить. Его надо познавать. В человеке всегда сколько хорошего, столько и плохого. В сложном человеке и того, и другого много. В моей «Гибели империи» над Христом издеваются морячки с «Авроры». Тяжкий крест Спасителя на фоне рушащегося мира. Сколько священников потом загубили. Думаете, талант — это счастье? Это проклятие. А Иисус был по-настоящему талантлив.

— Царская семья и Матильда Кшесинская, Путин на мотоцикле… Любите похулиганить в творчестве?

— Не только в творчестве. Мою жизнь часто сопровождают скандалы. Не то чтобы задуманные, нет. Как-то само собой получается. Приехали вот спонсоры из Нидерландов выставку у нас устраивать. Пятьдесят тысяч рублей с человека потребовали за участие. Народ согласился. Елецкого лишь, сказали, не надо. Не надо и не надо. Эти спонсоры ко мне сами пришли. Посмотрели и попросили картины в экспозицию. Я не стал возражать, но, смеха ради, поставил условие, чтоб заплатили. Что вы думаете? Все платили, чтобы участвовать, а мне за то же самое ещё денег дали.

— Со спиртным как сегодня складывается?

— Совсем не пью. Да и времени на это нет. Ухожу в мастерскую на часок, а пропадаю там целый день. Рисую под музыку. Без музыки не родилось ни одной картины. И не надо думать, что хорошую работу следует заранее представить, обдумать, вычислить. Бессмысленно. Не ты пишешь. Бог водит твоей рукой. Творчество — сон. Состояние между сном и бодрствованием. И это сильнее любого алкоголя или наркотика. Беда в том, что может спасти, а может погубить. Всё зависит от того, как пользоваться. Огонь в камине — красиво. Пожар — страшно…

— Любите шумные компании или уединение предпочтительней?

— Раньше точно нравилось быть среди людей. Сейчас большие компании для меня редкость. И хотел бы, да как-то не очень складывается.

— Где себя лучше чувствуете, дома или за его пределами?

— В жизни ни одной берёзки не нарисовал. В храм католический захожу — кажется, всегда там был. Про Фонтен-де-Воклюс уже сказал. Хотел бы там дни коротать. Но тут опять же вырос, корни…

— Когда отправляетесь в путешествие, куда стремитесь? К морю? В горы?

— Знаете, стараюсь выбрать место, где есть огромная гора, сосны, а у подножия плещется море. Без гор для меня моря не бывает.

— Между детективом и классическим романом что выберете?

— А я в основном только письма читаю. Везде всё наврано, только в письмах правда. Хотя «Воскресение» Толстого перечитываю бесконечно. И философскую литературу люблю.

— В автомобиле вы скорее пассажир или водитель?

— За жизнь я машин десять, наверное, сменил. В том числе и очень классные были, с колонками, с музыкой… Но сам никогда не водил. Это на жене. Она и варит, и водит, и гвозди забивает, и компьютерные проблемы в её ведении.

— Когда себя лучше чувствуете, зимой или летом?

— Самое лучшее время года — осень. Как сейчас. Вся природа замирает в предчувствии зимы. Задержавшиеся листочки дрожат. Воздух чистый. Всякую осень люблю — раннюю, позднюю. Осенью я и пить бросил (смеётся).

— Если бы пришлось выбирать между живописью и музыкой, что б вы делали?

— Представляете, что думаю? Брошу всё и стану обывателем. И так двадцать лет. Затратно. Да и странно зваться молодым художником, когда тебе уже шестьдесят. Но продолжаю работать. Геройски, между прочим, писать до сотни картин в месяц. И моё творчество нравится людям. Детям, взрослым. Богатым нравится и бедным тоже. Но кто-то его не принимает. Что ж, лишь бы не смотрели сквозь работы пустыми глазами. Художника легко обидеть. Художника может обидеть каждый. Проще всего ранить словом. Но хуже равнодушия нет ничего. Поверьте.