| Сысой слёг на Рождество. Ни с того ни с сего пробудилась застарелая хвороба, дремлющая в его широченной груди, по соседству с револьверной пулей, в молодые годы «подаренной» полковым товарищем. |
| Боль родилась внезапно, разлилась горячей волной по жилам, сдавила тисками сердце. Потом пришёл знакомый, изнуряющий тело озноб, а за ним липкий пот, струйки которого обильно окропили холщовую рубаху. Увы, но настои целебных таёжных трав, которые помогали неизменно, на этот раз оказались бесполезны. Боль в груди ничуть не уменьшилась, а кровохарканье усилилось. Каждый приступ кашля, каждый кровавый плевок всё больше и больше обессиливали могучий организм старика, как ослабляет ничтожная течь маленькой медной трубки звериную силу паровой машины. За долгие годы Сысой основательно постиг предвестники обострения своей хронической болезни и знал, как с ними совладать, дабы напрасно не растратить ни минуты жизни, подаренной ему милостивым провидением. Знать-то знал, да и уметь-то умел, но всегда уповал на нерушимую силу чародейства, сотворённого в Ивановой горе божественной или дьявольской силой. Понадеялся, и запоздало приступил к лечению, а теперь, теряя капля за каплей жизненную силу, ожидал неминуемой встречи со смертью. Но смерть свой приход почему-то откладывала. То ли у неё помимо Сысоя были другие заботы, то ли она давала своему должнику ещё одну возможность выкарабкаться. И старик решился прибегнуть к последнему средству… Надсадно дыша, старик спустился с лежанки и, встав перед кивотом, зашептал: «Господи, врачебную твою силу с небес ниспошли, прикоснись тела моего, угаси огневицу, укроти страсть и всякую болезнь таящуюся, будь врачом раба твоего Сысоя, подними его с одра смертного…» Серафимушка снял лыжи, подбитые медвежьей шкурой, очистил их от снега, скинул варежки, сдвинул на затылок треух, распахнул дверь в избу и радостным голосом возвестил: — Деда, погляди на лов: ушкан да тетеря! Три заряда выпалил и два — в цель! А вот капканы, что вчера с тобой ставили, не нашёл. Снега за ночь навалило — страсть! Ни одной заметки не видно. Зато в осиннике лосиху с телёнком видел, у пади — рысьи следы, на дальней поляне — волчьи… «Прости, Господи», — прошептал Сысой, прерывая молитву, и сердито глядя на Серафимушку, молвил: — Занемог я в одночасье. Болезнь, змеюка подколодная, одолела, уже край могилы чую! Собирайся, засветло повезёшь меня к Ивановой горе… Поутру взошло холодное уральское солнце, поиграло тонюсенькими лучиками в кронах столетних елей и тут же скрылось в пышных белёсых облаках. Налетел северный ветер, стряхнул с еловых лап снежные понёвы и закружил мириады ажурных снежинок, застя глаза путникам. Сысой, закутанный в овчинный тулуп, полулежал в кошёвке, которую едва-едва тащил Серафимушка, вслушивался в свист ветра и мерный скрип полозьев. Однообразие звуков убаюкало старика и в дремлющем сознании поплыли обрывки воспоминаний давно минувшего… Ему грезились очаровательные барышни на рождественском балу у омского градоначальника, жаркое сияние драгоценных каменьев и холодный блеск офицерских погон, в золоте которых отражались лучи электрических лампочек. Следом явились видения доблестных побед армии Верховного правителя, безудержные кутежи с полковыми товарищами, нежные объятия цыганки Тины, зелёное сукно ломберного стола и огромный карточный долг. Потом воскресли картины боёв, изнурительное отступление, непроходимые таёжные дебри, тучи гнуса и отвратительно-чёрный зрачок револьверного ствола. Из глубин подсознания вынырнули рачьи глаза поручика Горского, его нога в кованом английском ботинке, занесённая для смертельного удара, и горько-солёный вкус крови на разбитых губах. Затем в сознании старика появилось яркое видение огромной пещеры, своды которой были усыпаны уральскими самоцветами, и он опять услышал тихий-тихий голос, похожий на шелест листвы в солнечный полдень… Скользя по снежному насту, отполированному ветрами, Серафимушка окончательно выбился из сил и храпел, словно запалённый конь. Наконец он вытянул кошёвку с дедом на неширокую полянку, с трёх сторон окружённую высоченными соснами, а с четвёртой — отвесной скальной стеной, поросшей мхом и припорошённой снегом. Подле неё стояла маленькая избушка под плоской земляной крышей, над которой виднелась кургузая печная труба. — Куда дольше-то, деда? — спросил он, превозмогая горловые спазмы. Сысой с трудом разверз очи и осмотрелся. — Там, — он указал перстом на кусты можжевельника, — лаз в пещеру. Доведи к нему. Заночуй в избушке, а поутру возвращайся на заимку. — А ты, деда? — Меня не дожидайся… |
| Всю ночь просидел Серафимушка на полатях выстуженной избушки, слушая тоскливый вой волков в чащобе и заунывное пение ветра в трубе, а с рассветом вернулся к пещере. Долго он звал деда, заглядывая в чёрную дыру лаза, но впустую… Остался Серафимушка на белом свете один-одинёшенек, полусловом перемолвиться не с кем — ни кошки на заимке, ни собаки. По причуде, ему непонятной, дед домашнюю живность не жаловал. Зверьё же лесное жалел. Подбирал в тайге немощных и подранков, выхаживал, а после отпускал на свободу. Каких только пичужек и зверушек у них не побывало! Дольше всех жил учёный дрозд, услаждая слух незамысловатым пением, да и тот улетел прошлой весной. Одиноко и тоскливо Серафимушке в пустой избе. Ах, как хорошо, как покойно было с дедом! Вечерами, дела закончив, рассказывал он разные истории, одна другой чуднее. Больше всего нравились Серафимушке приключения Соколиного Глаза и Великого Змея. Были они ему близки и понятны. Каждый раз, отправляясь в тайгу на охоту или по грибы-ягоды, он воображал себя, смотря по обстоятельствам, то Зверобоем, то Следопытом. Роль Чингачгука всегда отводилась деду. Хотя он и не был краснокожим, но обладал хладнокровием и мудростью Змея. Рядом с ним Серафимушка чувствовал себя уверенным и сильным. Теперь же, оставшись совсем один, он ощущал себя пугливым, желторотым галчонком, дрожащим от каждого подозрительного шороха, боящимся каждого пенька, торчащего из снега. Возвращаясь из тайги, он бросал добычу и снаряжение в сарайчик, бежал в избу и падал на колени перед образами. Молитва ненадолго отвлекала от тяжёлых дум, успокаивала, но от тоски и страхов не избавляла. |
| Всю зиму ждал Серафимушка возвращения деда, но так и не дождался. Только стаял снег на лесных полянах, отправился к Ивановой горе. Исползал он весь склон за избушкой, под каждый куст можжевельника заглядывал, каждый камушек переворачивал, но лаза так и не нашёл. Не открыла ему тайну гора, не явила вход в волшебную пещеру. Сжали сердце Серафимушки тиски безысходности, побежали по щекам солёные слезинки, закружилось в голове, перехватило дух и показалось, что летит он в тартарары. Летит — только свист в ушах. Летит, а дна у пропасти всё нет! Летит и сквозь свист в ушах покойный голос деда слышит: «Серафимушка, дитятко, не мыкайся в тайге долее, ступай к людям. Дорогу к ним звезда укажет, на небе самая яркая. Дойдёшь до реки, прозванной Шеметёвка, за ней село увидишь. Живёт в нём тётка Ефросинья. Она тебя, сиротинушку, приютит…» Очнулся Серафимушка — и впрямь небо как по заказу вызвездило. Отыскал он самую яркую звезду и пошёл в ту сторону. На третий день вышел к реке. Взору открылась неширокая водная гладь, кряжистый берег, заросли вётел и ряды изб с чудными окнами, в которых искрились лучи солнца, восходящего над тайгой. У кромки воды он сел на сухую корягу и замер, любуясь дивным зрелищем, но чьи-то шаги нарушили очарование. — Ты кто? — спросил Серафимушка. — Сашенька, — ответил мальчишка. — Гощу в селе у деда. А ты? — Серафимушка. Мы в таёжном скиту жительствуем, отсюда далече. В зиму деда Сысоя гора забрала, а мне велено летом к тётке Ефросинье идти. Изба её за речкой Шеметёвкой. Пришёл вот, а как переправиться, не ведаю… — Полезай в мою лодку. Даром перевезу! |
| Журчит вода. Резвятся за бортом лодки стайки мальков. Поскрипывают деревянные уключины. Глядит на речную гладь Серафимушка и радуется, а чему радуется — сам не поймёт: то ли майскому солнышку, то ли голубой воде, то ли рыбкам, играющим в пятнашки. Машет вёслами Сашенька, а сам думает: «Какой странный паренёк. Одет, словно деревенский подпасок, а лицо… Определённо, я уже слышал и про льняные волосы, и про прозрачную кожу, и красные глаза… Господи, да это же…» От страшной догадки душа ушла в пятки. Только уткнулась лодка в песчаный берег, забросил Сашенька вёсла и поминай, как звали. Примчался домой и сразу к деду бросился. — Знаешь, кого я сейчас через речку перевёз? — Русалку, каковая в омуте обретается! — рассмеялся дед Максим. — Я оборотня встретил из дома, что на елани догнивает. Помнишь, ты о нём рассказывал? Росточком мальчишечка маленький, а глазищи огромные, словно совиные, красные-прекрасные, так огнём и полыхают! А живёт он в таёжном скиту с дедом Сысоем. — С Сысоем говоришь? Неужели остался жив? — Да нет вроде. Говорил оборотень, мол, какая-то гора его забрала. — Странно всё это, Сашенька. — Что странно-то, дедуся? — Не мог он тогда в живых остаться. Нет, не мог. Не иначе нечистая сила ему помогла — гора эта самая. — Что за гора странная — то помогает, то забирает? — Люди говорят, будто есть в таёжной глуши Иванова гора, а в ней — волшебная пещера, в которой чудище красноглазое обретает. Кому хочет помогает, а кому — наоборот… — Выходит, оно Сысою помогло? — Выходит, — дед Максим тяжело вздохнул. — Дедуся, а кто он, Сысой? — Если интересно, слушай. Служили в армии адмирала Колчака два поручика — Максим Горский и Сысой Евсеев. В семнадцатом году они окончили юнкерское училище, были произведены в офицерский чин и направлены в Омский пехотный полк. Там, на почве скуки, они сдружились. Но их добрые отношения вскоре расстроили карты, вино и женщины. Однажды произошла между Горским и Евсеевым дикая ссора, и из приятелей превратились они в смертельных врагов. Условились о поединке. Но батальонный командир, узнавший их намерения, глаз не спускал ни с того ни с другого. Наконец случай представился. Их батальон, основательно потрёпанный в боях, отступал таёжными тропами. В чащобе Горский и Евсеев заплутали, потеряли своих солдат, а с ними и остатки провизии. Усталые и голодные, как волки, выбрались они на дикую полянку, окружённую с трёх сторон высоченными соснами, а с четвёртой — отвесной скальной стеной, сплошь поросшей мхом и кустами можжевельника. Смеркалось. У подножья скалы заприметили они маленькую избушку под плоской земляной крышей, над которой сиротливо торчала печная труба, выложенная из плитняка. В ней их ждало спасение. Но бывшие приятели желали только сатисфакции, полагая, что пища и отдых подождут. Долее немедля они встали в позицию и взвели курки. Первым по условию поединка стрелял поручик Евсеев, но совершил промах. У поручика Горского рука не дрогнула… — Вот это да! — изумился Сашенька. — Ты застрелил Сысоя? — Что делать, раньше были другие понятия об офицерской чести, чем ныне. Бесчестье смывалось только кровью! — А Серафимушка? Почему он оказался у Сысоя? Отчего же за столько лет не вырос? — Тайна сия великая есть! — глубокомысленно изрёк дед Максим, поднявши указательный палец. — Не наделил нас Создатель способностью видеть, что на самом деле происходит в потустороннем мире, если таковой мир существует на самом деле. Люди от рождения видят только малую часть, а в остальном слепы и вряд ли когда прозреют. Может быть, дети твоих детей обретут этот чудесный дар… — Дедуся, ты, как всегда, чего-то главного не договариваешь. Сдаётся мне, тайна Серафимушки с Ивановой горой связана, в которой красноглазое чудище обретается. Вспомни, куда Ефросинья водила Дарью? Не в гору ли? Не от того ли этот паренёк красноглазый! — Может быть. Только, увы, не дано постичь нашему ограниченному разуму всего, что сокрыто за гранью непознаваемого… — Дедуся, не разводи антимонии, а скажи, что будет с Серафимушкой? Сысоя нет, тётку Ефросинью в нашем селе никто в глаза не видывал, а дом на елани давным-давно сгорел… — Вот что, внучек мой любезный, надумал я Серафимушку приютить. Поживёт пока у нас, а там видно будет… © Валерий Завирохин, 2016. ISBN 978-5-94691-864-0 |
Интересно? Расскажи друзьям!
