Пожалуй, самый верный признак приближающейся зрелости — воспоминание о детстве. И у меня подошла такая пора, когда ностальгия о малой моей родине сделалась настолько сильной и мучительной, что я не выдержала и дала себе слово непременно побывать в своей деревне. Показать дорогие места сыновьям. Но недаром в известной песне поется: «А я все не еду, дела и дела…». И ждала моя деревенька дальняя еще несколько лет, пока не подросли дети, пока… А, впрочем, оправдательных причин наберется предостаточно, чтобы как-то обмануть свое сердце.
Все эти годы приходили редкие весточки от родственников из Оренбуржья, Башкирии, которые сообщали новости — одна другой грустнее. Акберда наша почти вся разъехалась, правда, дома пустые не стоят (и то, слава Богу!), покупают приезжие, никому не знакомые, и быть может, вскорости истает поселение, а значит, память о наших предках и о нас самих умрет. Почему мы начинаем спасать, жалеть то, что когда-то не сберегли, не приумножили? Вместе с нашим отречением и забвением совершается нечто большее, губительное. Беспамятство тому название.
Вспомни, как рвалась домой из большого шумного города на приволье родных лугов и холмов, долин и полян. В любую погоду, на попутках, пешком ли, а добиралась до первых домов деревеньки и с бьющимся сердцем подходила к родным окошкам, представляя, чем занимается в эти минуты мама.
Сестры меня ругали за частые поездки, ведь они отнимали много сил и времени, но я ничего не могла с собой поделать. Подходит праздник, и я снова пускаюсь в дорогу.
Поезд из Новотроицка приходил на станцию Саракташ поздно ночью. И надо было ждать утра, но я и мои попутчики, если таковые попадались, искали хоть какой-нибудь транспорт. Меня ничего не пугало, ведь впереди манил и светил родительский Дом — такой ясный маячок, его теплые и родные запахи, хлеб на столе, молоко в крынке и долгие, до утренних петухов, разговоры обо всех деревенских событиях и переменах.
Мама уже засыпала, утомленная воспоминаниями, а я все спрашивала и спрашивала о соседях и их детях — моих ровесниках и сверстниках старших сестер. О сенокосе, об урожае хлеба. И будет ли деревня с картошкой в этом году и где лучше всего уродилась земляника? А также о многих других заботах односельчан, которые вроде бы давно меня не касались, но почему-то по-прежнему волновали и тревожили.
Такая видно деревенская натура. Встречая в городе наших, я кидалась со всех ног к ним, интересовалась, где они остановились на время поездки и нельзя ли передать с ними гостинчик для мамы.
Знала ли я, что спустя двадцать лет оборвется ниточка, связывающая меня с малой родиной и таким знакомым Миром, окружающим меня и оберегающим все эти годы? Оборвется, а я и не замечу, не вскрикну хотя бы во сне оттого, как время безжалостным ножом отсечет пуповину, питающую меня соками родной земли.
И все-таки никогда не поздно прийти к тому месту, где ты явился на свет Божий и отдать свой последний поклон и покаяться, и поплакать всласть, как давно уже не плакал…
Более шестисот километров осталось позади. Серую ленту асфальта сменила грунтовка, и крупная, с гусиное яйцо галька глухо колотится о днище машины. Я с жадностью всматриваюсь в пейзаж за окном. Вон показалась какая-то деревня. Мои любознательные сыновья внимательно разглядывают избы, подворья, кивают прохожим, как своим знакомым, машут им рукой.
«А как называется это село?» — интересуется младший Антон.
«Абзаново», — поясняю я.
«А что означает это название?», — спрашивает средний сын Юра.
Я пускаюсь в объяснения, но внимание моих мальчишек переключается на другое. На самой вершине горы, у подножья которой и раскинулось Абзаново, четко обозначился розовато- желтый профиль Каменной птицы, которая когда-то поразила меня своим необычным очертанием. Рассказываю, как мы, юные пионеры, ездили сюда на слет, как готовили для смотра художественной самодеятельности концерт, и я читала со сцены стихи о Ленине.
На минуту останавливаемся на центральной площади, обходим полупустые магазины и мне становится грустно. Когда-то здесь в любой день было многолюдно, шумно, а теперь кругом — пугающее запустение. Хотела привезти какой-нибудь сувенир, но в сельпо ничего подходящего, кроме сапожек для Антоши не нашлось.
Выбираемся из лабиринта длинной и пыльной улицы на простор проселочной дороги и снова вопросы о том, как называется вон та длинная и большая гора? Кто живет в соседнем селении и почему чередуются башкирские и русские деревни?
«Да так уж сложилось исстари, — говорю я своим любознайкам. — Многие девочки и мальчики – башкиры, татары — учились у нас, в русской школе. И многих я помню. Хорошие были друзья, талант проявляли все больше в точных науках, рисовании, иностранных языках, преподавании».
Проезжаем поселение, знакомое еще с детства как Башкирская Чумаза. На указателе надписи на двух языках. Дети оглядываются, ловят последние буквы и нараспев читают: «Самазы». Вот так, неблагозвучно звучащее название, если правильно прочесть на башкирском языке, означает вовсе не чумазую деревню. Много позднее выясню, что в двух одноименных поселениях – Русской и Башкирской Чумазе начинали свою жизнь и карьеру два знаменитых для Башкортостана и России человека.
Это Анатолий Майоров, профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой иностранных и латинских языков Башкирского государственного университета, автор более 150 научных трудов, создатель научного свода башкирского народного творчества. Это Роза Буканова, в 70-х годах преподававшая здесь в начальных классах, а теперь она – уважаемый ученый и директор Национальной библиотеки республики Башкортостан.
Замечаю, что в Башкирской Чумазе улиц заметно прибавилось, больше стало животноводческих ферм, причем, все постройки для скота отнесены за околицу, под кручу холма. Мама радуется, что соседи не разъехались, жизнь новую, молодую вдохнули в свое селение, и звенит оно детскими голосами — вон и новая школа на пригорке поднимается краснокирпичными стенами, и медпункт на месте, где проходила практику наша троюродная сестрица Надя Заруцкая.
…Горная дорога, как нам кажется, все выше и выше подбирается к небу. Лес расступается, и мы летим вниз по крутому спуску, по краю которого змейкой вьется ручей.
«Что это такое?» — показывает на воду Антошка.
Бабушка Поля объясняет: «Родничок себе дорожку пробил».
«На такой-то высоте!» — удивляются внуки, и бабака начинает целое повествование обо всех родниках в ее родной деревенской округе, а еще о том, как вкусна и целебна вода в тех источниках.
Наконец, с очередного увала нашему взору открывается панорама родной деревни, и я прошу на минутку остановиться, чтобы немного собраться с духом, приободриться перед долгожданным свиданием с родимой сторонкой. И наша стойкая мама тоже вся в сильном волнении и смятении. Но в отличие от меня, помалкивает, мысленно поторапливая наших уставших водителей. И они отмахиваются, не слушаются меня. Потом, потом… Шины от долгой езды накалены, в салонах жарко. Все устали, притомились. Ну что же, оно может быть так и лучше…
Смотрю и не насмотрюсь. Узнаю и не узнаю милые и дорогие очертания улицы, Пленной горы, Гусихи, Горелого леса. И там, у подножия еще одной горушки, которую мы звали «Наша», притулись кресты и памятники деревенского кладбища. Здесь покоится самая дорогая душа, что тридцать три года ждет нас, детей своих и поседевшую старенькую жену,- душа отца, мужа, дедушки Дмитрия Андриановича Баранова.
Поросли могилки бобовником, вишарником, сиренью, кленником. Местечко огорожено, ворота притворены, в густом переплетении трав алеют ягоды земляники. Дети наклоняются за ними, но я не разрешаю.
«Это не для нас»
«А для кого же?»
«Для них, кто уже никогда не пройдет по этой земле»
Боже, сколько же прибавилось крестов, мраморных надгробий. Я ведь помню вас, милые тети Анюты, тети Марфы и Анны Семеновны, живыми, веселыми, работящими, поднимающими целую ораву детишек, покоящими старость своих родителей. Помните ли вы нас, своих земляков, бывших соседей, учеников? Тихонько колышутся макушки седого ковыля, шепчет что-то красивый клен, словно ожившие на мгновения души односельчан разговаривают с нами на своем, только им понятном языке.
С жаром и томлением в груди разыскиваем отцовскую могилу, не зная, что давно уже венчает ее развесистый куст сирени. Его посадила старшая сестра Аня, и ухаживала за могилкой до тех пор, пока не уехала на новое место жительство. Обираю сухую траву, обламываю поросль, зову сыновей. Молча стоим, и нам кажется, что он с нами рядом, смотрит на детей и внуков. Радуется и грустит.
Мальчишкам на месте не сидится. Завидев на вершине горы пещерку, кидаются исследовать ее. Я остаюсь одна. Припадаю к изголовью и прошу прощения, как в детстве. Прошу простить меня. За что? Почему только простить? А понять и принять, порадоваться за сыновей наших, за нас, за то, что мама с нами и мы — с нею, и нам всем вместе хорошо.
Ставлю букет полевых цветов, целую надпись и вижу, как по ковыльной тропке, пробитой нашими ногами, подходят мама, сестры, зятья, внуки. Вздыхаю с облегчением — хорошо, что сразу не заехали сюда, а свернули к папиному племяннику Михаилу Заруцкому. И он тоже с ними, и едва узнает меня, а, признав, крепко целует, обнимает, повторяя скороговоркой: «Да как же хорошо, что все вы вот таким обозом приехали! Заждался, заждался ваш отец, и деревня – тоже ох, как заждалась!..».
Все остаются у могилы отца, а я, стесняясь слез, отхожу в сторонку и тихонько двигаюсь вдоль ряда могил. О, Господи, да тут все наши. Дядя Егор, тетя Нюра, веселый и неугомонный баянист Володя Есин, умерший после армейской службы от белокровия. А вот Ряшины, три брата, отец и мать — тоже близкая родня, — сложившие головы как-то разом, друг за другом и почти все — трагически.
Ко мне присоединяются остальные наши путешественники. Вспоминаем всех, кланяемся, идем дальше, и этот скорбный круг снова завершается около отца. Вернемся ли мы когда-нибудь сюда? Трудно ответить. Ничего не надо обещать, лучше постараться снова приехать, укрепить фотографию, посадить цветы. Ну что еще можно сделать, если только вернуться сюда уже насовсем…
Михаил приглашает нас к себе в гости, чтобы помянуть папу. И уж так получилось, что первую стопку мы подняли за память двух для нас дорогих людей — нашего отца и отца Михаила — Константина, участников войны, в день 50-летия начала Великой Отечественной войны. День памяти, день скорби, но жизнь настоящая — вот она рядом!
Подкатили ко двору несколько автомашин — приехали сватать младшенькую Мишину дочку Любашу. И как же не поздравить молодых с важным событием да не спеть песню величальную, предсвадебную. Ох, давненько деревня не слышала такого красивого и старинного напева!
Старенькая мама Михаила — тетя Катя — слушает нас, подперев голову сухоньким кулачком, и светло улыбается. Наклонившись к маме, говорит: «Эх, Поля, а помнишь, как мы пели вчетвером — твой Митя, мой Костя и мы — две неразлучные подружки?!»
«Как же не помнить, — откликается наша мама. — Голоса звенели так, что в самых дальних долах слышно было, и все в деревне узнавали, что только Заруцкие да Барановы могут так играть песни!».
…С трудом угадываем место, где стоял наш дом, глядевший пятью оконцами на южную сторону. Там по осени пламенел и полыхал Горелый лес и манили к себе березовые колки. Заросло подворье калачиком, бессмертником, с редкими голубоватыми островками горькой полыни. С младшей сестренкой Любой стоим на месте, где была печка, по зарубкам нашего роста угадываем в брошенном бревне косяк входной двери.
Удивляемся, как же мала и тесна наша улочка, сплошь поросшая муравой. Нам кажется, что мир нашего детства необычайно сузился, уменьшился, стал нереальным, отдалившимся от нас, сегодняшних. Неторопко подходит мама. И будто угадав наши мысли, печально говорит: «Все вы давно выросли, а она, родина, осталась такой же, поэтому и, кажется все по-другому».
На закате этого же дня прощаемся. Вновь смотрю и не насмотрюсь на далекие горы, долы, затянутые голубой дымкой, украдкой утираю слезы и не хочу, не хочу отсюда уезжать. Нам настойчиво сигналят, и после рукопожатий, поцелуев, обещаний писать и приезжать, трогаемся в обратный путь. И уже на выезде из деревни я прошу остановиться. Взбираюсь на пригорок и падаю в густую траву. Жадно вдыхаю, вбираю в себя тепло земли, запахи, еще что-то неуловимое, полузабытое, родное. Запоминаю.
Вечером, после баньки Антоша мне тихонько нашептывает:
«Мама, а тебе понравилось в деревне? Знаешь, там, как в сказке. Кажется, я во сне когда-то бывал уже там. И все это видел».
«Да это же я тебе все рассказывала и описывала наши красоты».
«Нет, — не соглашается мой младшенький. — Я точно знаю,- это из сказочного сна!»
