Автор этого материала, присланного к нам на сайт, высказывает свою версию происхождения названия одной из самых высоких гор Белорецкого района.
Начнём с того, что топонимика — наука не только языковедческая. Она находится на стыке трёх наук: языковедения, географии и истории. Вот чего забывать нельзя! Но забывают — и строят догадки свои по схеме: «А как уж там переводится?» И переводят. С одного языка на другой. Результат тиражируют. При том ни у кого не возникает сомнений. А зря. «Кажущаяся ясность — самая коварная западня для топонимиста. Когда нет элементарных знаний, всё кажется легко объяснимо» (В.А. Никонов, 1964 год).
Что я хочу сказать? Если читать не только туристские справочники, то можно понять: вся «словесная картография» больше связана не с ландшафтом, а с обществом. Топонимы достались нам от прошлого. Тот же Никонов утверждал: «Историзм — основа всех названий… Самые невинные названия, вроде Долина роз или Лебяжье озеро, обусловлены не свойствами природы, а уровнем социально-экономического развития». Теперь давайте — к примеру, ради которого и пишется текст.
Возьмём известную среди краеведов книжку А.К. Матвеева «Вершины Каменного Пояса» и откроем её на нужной для нас странице:
«И р е м е л ь, одна из самых высоких и красивых гор Южного Урала… Расположена близ истоков Белой… Имеет две вершины — Большой Иремель (1582 м) и находящийся севернее Малый Иремель (около 1400 м). Вершину Большой Иремель называют ещё Большой Кабан (это слово восходит к башкирскому кэбэн — «стог»; таких «кабанов» много и на других хребтах и горах Южного Урала)…».
Из цитируемого отрывка я выкинул следующее предложение, к которому после вернусь. А пока изложу что думаю: к сожалению, видный топонимист угодил здесь в ту самую западню… Туда попадают и остальные спецы по горе, так как имя её иначе и не толкуют — лишь в переводе с башкирского. Между тем это слово, как тыква на грядке, сидит в языке и русском. Но о нём почему-то забыли. Нет, речь не о дикой свинье.
У Григория Белорецкого есть рассказ «Поздней осенью» (впервые напечатан в 1904 году). Прочтём из него кусочек. Итак… «Это очень неприятная повинность: выжигать уголь можно только осенью и где-нибудь далеко в горах, верстах в тридцати от завода, так как ближе все леса давно уже вырублены и сожжены. Работать нужно не меньше месяца, и жить все это время приходится в сооружённой на скорую руку землянке, сырой и холодной. Да и самая работа не из лёгких: надо сложить десяток громадных, сажени по 3 — 4 в диаметре, куч дров, покрыть их сверху полуаршинным слоем земли и мохом; когда в середину каждой кучи введен огонь и кучи горят, нужно постоянно, и днём и ночью, следить, чтобы они горели равномерно и так же равномерно оседала земляная насыпь каждой кучи на прогоревшие места. А для этого нужно ходить кругом кучи и колотить по насыпанной на ней земле «чекмарём», — тяжёлым, пуда в два, деревянным молотком. Кругом сыро, сверху идёт, не переставая, мелкий и холодный дождь, при каждом ударе чекмаря работника обдаёт грязью, дым лезет прямо в лицо…»
Вы уже догадались, как называли подобную кучу дров? Кабан! В.И. Даль чрезвычайно подробно пояснял это слово. В частности: «На Урале: угольная куча, либо сваленные целиком деревья, с комом, листвой и корой, для пережига на уголь». И даже так: «Кабанить уголь, перм. сиб. Жечь, по дурному и потому запрещённому способу, который изводит много лесу. Кабанщик м. урал. — заводской угольщик».
Что ж, дурной был способ добычи угля или не очень, но он существовал у нас два века! И курились тогда кабаны по всему Белорецкому горному округу. Кстати, Даль не совсем уж и точен: в дело шли отнюдь не «сваленные целиком деревья, с комом, листвой», хотя, если в диаметре были менее двух вершков, их могли поставить в кучу целиком; однако чаще использовали всё же п о л е н ь я (подробно — в «Абрисах» В. Геннина). В результате сжигания плах без доступа воздуха или с небольшим его доступом получалось отличное топливо. И было оно основным в производстве металла. Как раз на нём выплавляли и тот, «соболиный», чем гордимся мы до сих пор.
Углежжение было распространённым. Можно вспомнить хоть что-то из классики. Ну хотя бы «Живинку в деле» Бажова. «В эти вот годы Тимоха и объявил жене: хочу в углежоги податься». Да, этот яркий и поучительный сказ — о них… А знаете, что ближайшие к Иремелю селения — и Николаевка (с нашей стороны) и Тюлюк (со стороны Челябинской области) — слыли «вотчинами» углежогов? Дышали огнём там и сям кабаны, томились в лесах да распадках, а в небе вздымался нерукотворный и самый большой на Урале Кабан…
У слова сего есть много начинок, среди них даже «глыба льда». А как «стог, скирда или продолговатой формы кладь» водилось оно в губернии Вятской, откуда в наш край перегнали изрядно народу. И то, и другое, и третье значение, о котором рассказано выше, — всё к лицу легендарной вершине. А уж про тюркскую матрицу слова и говорить не приходится. А ещё в одном из его проявлений может быть вклад и немецкого говора (М. Фасмер)… Это я всё к тому, как богато словечко!
И всё же главный в нём смысл, как мне кажется, — от углежогов. Ушли безвозвратно, но память оставили… Нынешней осенью я стоял на Большом Кабане и смотрел далеко на запад. Там, на ломаном горизонте, выделялся Большой Шолом. По высоте в Белорецком районе это третья «макушка», как третья она и на Южном Урале (после Ямантау и Иремеля).
Глянем в книжку Матвеева: «Название Большой Шолом дано этой высокой куполообразной горе русскими переселенцами — рабочими южноуральских заводов, скорее всего белорецких». Но тогда и Большой Кабан… Да, это тоже их творчество. Сей факт лишний раз подтверждает и пара названий, упомянутых автором в том предложении, которое я приберёг: «На северо-запад от горы Большой Иремель отходит отрог Жеребчик (от русского жеребец), на юго-запад — гора Синяк (от русского синий)».
Недавно листал я английский словарь и наткнулся на слово. Вроде знал его прежде, но как-то всё… Это carbon. Произносят его как «кабан», ударение только в начале. Все значения — возле «угольный» да «углерод», или «уголь, химически чистый». Будто речь здесь о лучшем из них, почти углероде, каковым и являлся древесный, трудно выжженный в кабанах, уголёк!..
Я не мог и сейчас не могу объяснить этой тайны «работного» слова, непомерных пространств его обитания. Одно только знаю: за речкой Тыгын, среди вечных лесов и болот поднимается, как Атлантида со дна, громада минувшего. И пусть там подолгу живут холода. Гора сохранила тепло всех безвестных сердец… И весь жар потаённых костров — тех, что когда-то жгли углежоги.
